(опубликовано в журнале "Урал" 2006, № 9)
С компанией Башлачева меня познакомил Сеня Соловьев, представив меня как “того самого Козлова”. Причем сделал это самым экстравагантным образом. Я был тогда 25-ти лет, поступил на филологический и, естественно, поехал в колхоз. На вокзале у поезда, отвозящего студенческий отряд на картошку в Кырск (Красноуфимск), — вдруг Сеня с гитарой. Вопль, радостно-восторженно экзальтированный.
—Едем с нами, с журфаком.
—Как так? Я ведь филолог, разве так можно?
—Можно. Не фига. Я сейчас договорюсь.
Он сбегал по вагонам к командирам отрядов, поменял как-то меня на четырех физиков из журфаковского отряда. Я поехал с журиками и сразу же без прологов и экспозиций не просто познакомился, а непосредственно скорифанился со всеми, поскольку Сеня, суперавторитетный в этой среде человек, представил меня в качестве “своего”. Компания была действительно искрометная. Нохрин, Башлачев, Измайлов, Анчугов и так далее.
Стоял сплошной стеб. Генератором был, очевидно, Башлык, он даже имел как бы должность художника. Картофель, конечно, убирался, но параллельно выстраивалось какая-то субкультура. Был 1981 год, еще жив Брежнев и все остальные, но тут в колхозе под Кырском дышалось вольготно.
Начинается утренняя линейка. Грязные грузчики в телогрейках, танкистских подшлемниках нестройно, но по-хозяйски выходят к флагштоку и поют гимн Советского Союза. Мелодию ведут братья Козлов и Баранов, у одного нет слуха, у другого — ни слуха, ни голоса. Очсмешно, но не один не смеется. Второ- и третьекурсники тоже не смеются. Первокурсники журналисты и физики смотрят с некоторой растерянностью: патриотизма больше, чем обычно. Потом также серьезно комиссар отряда говорит о дружественной Камбодже, которой мы должны помочь убранным во время картофелем.
Башлык изобрел стенгазету “Козье буго” с аналогичной философией. Его и других авторов газеты бойкие первокурсники атакуют вопросами:
—Что такое козье буго? Вымя или что?
—Козье буго должно стать козьим, — умно отвечает Измайлов.
Его переспрашивают:
—Вымя или что?
—Молодой человек! Вы вообще зачем поступили в университет? Чем вы вообще слушаете, ушами или непонятно чем? Придержите ваши неуместные псевдовопросики при себе. Козье буго должно стать козьим.
Какой-то первокурсник по-ньювасюковски догадается, что это в том же смысле, что и “экономика должна стать экономной”.
На другой день Башлык, Нохрин, Измайлов изобретают параллелепипедизм. Вернисаж. Гуашью на ватмане куча картин. Везде параллелепипеды или кубы. По небу летят несколько кирпичков клином — “Летят перелетные птицы”. Нестройная линейка параллелепипедов-кирпичиков на земле — “Идут переходные звери” . Пять кирпичиков висят на ниточках — “Декабристы”. Лишь на одном ватмане шар, подпись: “Падла!”. Вернисаж открыт, гидом кудрявый высокий красавчик Саша Измайлов, он томно рассказывает про тонкость и уравновешенность композиции, цветовые гаммы, если параллелепипеды синие, он говорит о голубом периоде, если цветов много, он говорит о синтезе. Нохрин его поправляет бодренько, по-менторски:
—Скорее эклектика, чем синтез.
Измайлов без разворота говорит об эклектике. До конца увлечь в маразматически бредовую вселенную физиков-первокурсников не удается, многие настолько равнодушны к живописи, что их всколыхнуть оказывается сложным.
Тогда что? Тогда на другой день дискуссия “Есть ли жизнь на Марсе?”. Один из физиков излагает свои познания насчет марсианских каналов и гипотез относительно наличия атмосферы на красной планете.
—Все это, уважаемые, полная чушь.
Публика ревет в восторге, не давая Измайлову договорить.
—Чушь, бред, галиматья!..
Физик пытается, что-то сказать, используя какой-то штамп “общепризнанного мнения”. Компания Башлыка, Нохрина, Измайлова вдруг начинает неудержно смеяться. Измайлов, давясь от смешливого кашля, наконец, выговаривает, что “общепризнанно” как раз обратное. Но на этот раз весельчаки все-таки расколются. Измайлов перепутает в пылу своего пламенного и блистательно спича наличие жизни с отсутствием, так что Нохрин и другие начнут уже хохотать не искусственно, а спонтанно.
Что-то такое в меньшей степени продолжалось и в университете. Но университет пройден. Все разъезжаются... Измайлов — в Хабаровск. Башлык — сначала в свой Рыбинск (Череповец ли), но оттуда сбегает в Питер, проигнорировав распределение в рыбинскую газету.
В Свердловске у него была жена. Жила она на квартире у моей соседки на Первомайской. Я не в курсе был насчет его супружеской жизни, так что, когда мы встретились в моем подъезде, это было неожиданно. Башлык воскликнул:
—Встренулись!
Моя квартира была “32”, его — “33”. Вскоре там проявились Нохрин, Измайлов. Башлык рассказывал, как они с Кинчевым (“Алиса”) ездили в Москву к Пугачевой, пели ей свои песенки, она нахваливала:
—Хорошая тетка.
Башлык стал зазывать Измайлова в Питер, мол, там все бурно и круто. Мне что-то в рассказах Башлыка не понравилось. Что-то мне показалось там не то: наркотики, нудизм, еще что-то банально модное и крутое. Я Измайлову и говорю:
—Саня, не езди туда.
Но он поехал, сходил на подпольный концерт Шевчука, зашел в гости к Валерию Попову. Тогда Попов был “нашенский” культовый писатель, особенно “Жизнь удалась”. Удачных вещиц тогда было мало, так что Измайлову тоже понравилось выше крыши, так что он постарался с Поповым встретиться и встретился, попив с ним портвейна и поговорив о жизни.
Потом мы еще раз встречались с Башлыком в школе, где Нохрин сторожил. Башлык играл на фортепьяно только что придуманные импровизации. Потом читал “Мцыри” в ужасно смешном отмороженном стиле: “Фтарик, ты гаварят миня от фмерти фпаф. Фачем?”. Беззубым голосом опойки, которого отоварили чемоданом по голове. Очсмешно.
Потом еще раз “встренулись” на “Поп-механике”. Башлык вытаскивал на сцену козу. Потом, попивая чай на своей кухне на улице Попова (изобретателя радио), по радио я услышал в молодежно-музыкальной передаче (вел то ли Градский, то ли Тухманов — все время их путаю) сообщение, что Башлачев погиб. Погиб — и сразу сообщили по всесоюзному радио. Потом узнал, что он выпал из окна, колокольчик наш. Но он так вот почти и задумывал: жить напрямик, без оглядки, без соглашательств, без осторожности.
Анчугов вдруг стал снимать кино. И дважды на фестивале документального кино в Екатеринбурге был лауреатом. Даже снял худфильм. Фильм прошел (не знаю, что это значит), но Анчугов вскоре умер. Пил? Думаю, что пил. И Нохрин пил. Вдова Сереги говорила, что у него была постоянно депрессия. Наверное, так и было: у Нохрина была даже чуть ли не поговорка: “Все плохо”.
Новая эпоха увела из-под ног что-то, вызывая депрессняк.
С Сеней Соловьевым пересекались еще не раз. В прошлом году он послал мне на эмэйл свои рассказы, которые он называет “Мемы”, очень ностальгичные: “Одноклассники”, “Махотин”, “Маленький сын”. Пишет он их просто так, не для печатания: посылает бывшим одноклассникам в ФРГ по интернету или вот мне послал.
Magazines