Борис Гребенщиков о старой квартире, новой России и о том, зачем вообще нужна рок-музыка.
Сочетание предельно расплывчатых общих мест с предельно точными и внятными частностями - главный секрет Бориса Гребенщикова. В результате все, что им сказано и спето, каждый легко прикинет на себя. Десяток его формул - а я думаю, что и побольше, - наверняка уйдет в фольклор. БГ знает о жизни нечто такое, чего вслух не скажешь, и поговорить с ним всегда интересно.
- Вы только что выпустили альбом "Пушкинская, 10", сплетя вокруг него прелестную мифологию. Но что такое в самом деле Пушкинская, 10?
- Это сегодня трудно объяснить. Что такое сквот, плохо понимают даже те люди, которые должны это помнить. В принципе это была одна из важных для "Аквариума" квартир, где жили художники, собирались музыканты и происходили сеансы разнообразного общения. Сейчас этой квартиры давно нет, то есть физически она есть, но куплена какими-то богатыми людьми, которым, кажется, не доставляет счастья, потому что там неудобно парковаться. Песни, которые собраны в альбоме, связаны с ней довольно касательным образом. Может быть, дело в том, что они объединены настроением "все лучше, чем кажется", которое нередко посещало гостей Пушкинской, 10. Может быть, тем, что врозь они не вписывались ни в один альбом и казались для "Аквариума" чужеродными, а все вместе составили некое единство. И это вполне касалось людей, которые собирались на Пушкинской, 10: врозь каждый из них чувствовал себя несколько не у дел, а вместе они образовывали замечательную среду.
- У многих сейчас возникает ощущение грядущих перемен или по крайней мере сдвигов, и в предыдущем вашем альбоме это было, по-моему.
- В "Лошади белой"?
- Да. Есть ли у вас это чувство?
- Применительно ко мне самому оно меня не покидает, применительно к "Аквариуму" - периодически возникает, правда, всегда задним числом, когда перемены уже произошли, но их еще никто, кроме нас, не заметил. Применительно к стране оно у меня возникнуть не может: чтобы что-то изменилось, надо, чтобы было чему меняться. Страна, народ, нация, никакая вообще крупная общность измениться не может, потому что тогда это будет уже не она. Я не знаю, что сейчас может измениться в России. Несколько отдельных людей - допускаю, что в довольно большом количестве - в самом деле готовы к переменам, не социального, а внутреннего порядка. Я не устаю повторять, в том числе себе самому: мир спасти нельзя, можно помочь человеку.
- Вам часто ставят в вину асоциальность...
- А иногда - социальность... Всегда что-нибудь ставят, тут не угодишь.
- Но не кажется ли вам, что рок все-таки обязан быть протестным? Вспомните Кормильцева с его ненасытным, фанатичным нонконформизмом...
- Рок в идеале должен вести к состоянию счастья, не благополучия, а именно счастья, как-то увеличивать его количество в мире, и сам Илья, раз уж вы его упомянули, был человеком идеально гармоничным, вполне счастливым. Для счастья и гармонии ему нужен был нонконформизм, он жил ровно так, как хотел, и был при этом абсолютно вменяем - то есть с ним можно было разговаривать, спорить, он уважал мнение собеседника, оставался деликатным интеллигентом, похожим немного на Заболоцкого... Он потому, я думаю, так и любил Латинскую Америку, что там при всем внешнем нонконформизме и постоянных переворотах много какого-то внутреннего покоя. Кормильцев мне напоминает латиноамериканскую прозу. А социальность или несоциальность... Это вещи, не зависимые от установок. Ставя себе задачи, ты перестаешь развиваться. Штука в том, чтобы делать свое: иногда оно получается протестным, иногда идиллическим, важно только, чтобы не было чужим.
- Но ведь и у вас есть "Древнерусская тоска"...
- Это термин Дмитрия Лихачева.
источник www.profile.ru/items/
